В 9 раз выросло число преступлений диверсионной направленности в России за последние три года. 17 ноября Владимир Путин подписал закон, кратно ужесточающий наказания для диверсантов. Заводить уголовные дела на подрывников и поджигателей будут уже с четырнадцатилетнего возраста, а тюремные сроки теперь доходят вплоть до пожизненного. То есть последние инциденты с поджогами кинотеатров в Москве и Подмосковье, совершенные несовершеннолетними, будут караться по новым, более жестким правилам.
Остановят ли эти меры волну диверсий в России? Как террористы вербуют детей и что нужно сказать ребенку, чтобы он не стал биодроном? Об этом «МК» рассказали аналитик по безопасности, антитеррору и молодежной политике Станислав Веселов и психолог Евгений Идзиковский.
— Вице-спикер Госдумы Ирина Яровая в ходе обсуждения законопроекта о снижении планки возраста привлечения к ответственности за диверсии назвала ужасные цифры: детей пытаются вербовать уже с восьмилетнего возраста! Как это происходит, какими механизмами наших детей пытаются вовлекать в преступления?
С.В.: — К сожалению, такая практика имеется, причем это происходит и в других странах тоже. Это происходит в первую очередь через соцсети. Родители покупают детям планшеты и мобильные телефоны уже с пятилетнего возраста, если не раньше. Простой пример: едешь в метро, в автобусе — видишь там ребенка, полностью увлеченного телефоном. Родители — на работе, не следят за детьми, и при этом дети уже проявляют свой характер. Заходят в какие-то социальные сети, знакомятся, дружат, с кем-то переписываются... К сожалению, зачастую родители не следят за ними, не контролируют, с кем и как они общаются.
— То есть корень зла — в нашей тотальной цифровизации?
С.В.: — Если мы берем советское время, да и 90-е годы тоже, родители курировали детей от и до, контролировали. Если говорить о том, как происходит вовлечение малолетних в противоправную деятельность, — дети в определенном возрасте хотят начать зарабатывать. Какую-то копейку иметь и в 8 лет, и в 10. Ребенок идет с родителями в магазин, видит, как они расплачиваются, и хочет делать так же. Многие хотят с ранних лет зарабатывать. Они находят какие-то группы в соцсетях — и там некое неизвестное лицо входит в контакт с ребенком. Эти самые лица, кураторы, чаще всего считают, что они и стоящие за ними организации останутся за занавесом, им ничего не будет. Они, разумеется, ошибаются. Но дети, которых они вербуют, не осознают угрозу, которую они могут создать себе и окружающим. Чаще всего, когда происходит задержание несовершеннолетних, они говорят, что не знали, не хотели, но им обещали денег. Дети у нас доверчивые. И, конечно, они доверчивы в отношении финансов. Им могут предлагать большие деньги — я не буду называть конкретные суммы, сейчас это не нужно. Но тем не менее дети уже на это идут — и, главное, стремятся заработать. Но опять же, повторюсь, они не осознают... К сожалению, таких случаев у нас немало.
— Когда законопроект о диверсантах обсуждался в Госдуме, депутат Юрий Синельщиков привел научные данные советских времен, согласно которым максимальный срок содержания в местах лишения свободы для подростков должен составлять три года. Далее, по его словам, формируется глубоко криминализированная личность. То есть, давая молодежи серьезные тюремные сроки, на выходе получаем рецидивиста. Как же найти баланс между безопасностью для общества и спасением конкретной личности, даже если это преступник?
Е.И.: — Идея о том, что есть научно обоснованный максимум, и он составляет именно три года, мной подвергается сомнению. А если кто-то сидит 2 года и 360 дней или 2 года и 380 дней, как это повлияет на личность?.. Здесь надо понимать, что у наказания есть несколько задач: восстановление социальной справедливости и попытка превенции — чтобы дальше это случалось реже и меньше. Преступника посадили, и это, безусловно, работает на весь срок, за исключением преступлений, которые совершаются внутри тюрьмы. Но на это общество соглашается. В этом смысле в обществе есть определенный консенсус.
С другой стороны, если мы посадим человека в 14 лет, и он выйдет в 18, — это в некотором смысле два разных человека. Его социализация будет нарушена. И за три года она будет нарушена, и за полгода: он выпадет из учебного процесса, из социального, из своего коллектива. В любом случае с точки зрения естественного взросления психики это будет что-то неправильное. Но социальная справедливость все-таки тоже должна быть как-то восстановлена. Однако интерес здесь другой — опять же с точки зрения общества. Вот если мы отвлечемся от морали, то концепция превенции работает в отношении подростков довольно плохо.
— Как это? То есть если преступление совершает подросток, то он априори неисправим?
Е.И.: — Подростки не верят, что это с ними произойдет. Они не верят, что будут ответственны за это событие. Условный закладчик наркотиков никогда не думает, что его поймают. Он думает, что все обойдется. Он думает, что сделает это, ему дадут деньги... Но он не верит, что если что-то взорвет, то оно взорвется по-настоящему. Дети не могут поверить, что контрольная будет завтра, даже если точно знают, что она будет. Они думают, что можно ничего не делать, а контрольной не случится. И в этом смысле от того, что где-то кого-то посадили, арестовали и так далее, в сознании ребенка ничего не изменится. Кураторы ему скажут: «Да слушай, то, что мы тебя просим сделать, происходит каждый день. А ловят кого-то раз в год, и вообще это органы информацию распространяют, а на самом деле никого не ловят». В этом смысле, с моей точки зрения, превенция работает довольно плохо.
— Получается, реальных механизмов борьбы с подростковой преступностью просто не существует?
Е.И.: — Моя позиция кажется немножко парадоксальной. По моему мнению, беда как раз в том, что нижний порог уголовной ответственности слишком высок. У нас получается так, что дети ни за что не отвечают до 14 лет. Они могут делать что угодно. Например, побить стекла. Ну что им скажут? «Ты не прав». Максимум — родителей оштрафуют. А если это неблагополучная семья? Как их оштрафуешь — они и так пытаются выжить на макаронах с тушенкой. Что ты с них возьмешь?.. На ребенке это не скажется никак: у него как не было дорогой игровой приставки, так и не будет. И ребенок ни за что не отвечает, а потом — раз! — и он уехал на три, пять, восемь лет, смотря во сколько лет и что он сделал.
Это большая проблема, потому что на самом деле подростковых правонарушений много. Но никто ни за что ничего не получает, и все это видят. Есть систематическая безнаказанность, и отсюда, конечно, есть миф: «Что бы я ни совершил, я буду безнаказан и дальше».
— Ну а снижение возрастной планки ответственности сработает?
Е.И.: — Любая жесткая граница — это разделение на черное и белое. Она создает осознание: чем хуже ты будешь поступать, тем больше у тебя будет ответственность. Замучаешь кошку — тебе за это будет плохо. Подрался с кем-то в школе — будут реальные последствия. Вымогал деньги — это и на тебе каким-то образом скажется, и на родителях, и будет сильно сказываться. А уж если ты взорвешь что-нибудь — будь уверен. Мне кажется, что это было бы разумнее.
— Недавно подросток пытался подпалить кинозал в Москве, затем в Одинцове еще одного поджигателя поймали по дороге к кинотеатру... В сознании общества ребенок — это некая безопасная фигура, он вроде бы ничего плохого совершить не может. Делает ли такая когнитивная ошибка детей лакомым куском для вербовщиков?
С.В.: — Организаторам все равно, кто будет исполнителем — ребенок 10–14 лет или пенсионер. Им без разницы, для них исполнитель — это биодрон. Наши коллеги из профильных ведомств, министерств, комитетов проводят, безусловно, мероприятия: профилактические видео, интерактивы, лекции, беседы... Я особо подчеркиваю: такая работа должна проводиться в усиленном режиме взаимодействия с управляющими советами школ, с родительскими комитетами. К сожалению, на сегодняшний день у нас на местах работают достаточно неопытные сотрудники в комиссиях по делам несовершеннолетних. Иной раз, когда приходишь на совещание, понимаешь, что у нас нет опытных сотрудников. Тогда для чего эти советы? Какой функционал они в целом выполняют? Почему не привлекают экспертов извне, из профильных ведомств? Раньше были замы по безопасности в московских школах, которые проводили эту работу. Сейчас есть вопросы с финансовой составляющей — это заработная плата сотрудников. Обстановка, к сожалению, далека от идеальной. Нагрузка колоссальная, уровень оплаты опять же низкий. Сотрудников не хватает. Как говорят всегда, пока что-то не произойдет, специалисты не будут активно работать. Но это неправильно.
— В какой форме ребенку донести информацию об угрозах, которые исходят от соцсетей?
С.В.: — Я всегда призывал работать на опережение. Ребенку нужно доносить в виде бесед, в формате «вопрос–ответ» информацию по каждому направлению преступной деятельности: что грозит, какая ответственность, какие могут быть сроки — реальные или условные...
Е.И.: — Ничего из этого не работает. Во-первых, те люди, которые это будут делать, станут работать за копейки. Они не будут стараться, потому что те люди, которые могут стараться, не работают за копейки. Я не хочу никого обидеть — безусловно, есть какие-то исключения, может быть, их даже довольно много. Я говорю о массе: это люди, которые станут составлять программы профилактических бесед, у них будет своя задача — именно составить программу, а не так, чтобы дети что-то усвоили.
Но проблема намного более серьезная. Поставим себя на место террориста. Чего хочет террорист? Убить человека? Нет, ему это неинтересно. Да, когда-то у нас, конкретно в Российской империи, были эсеры, была концепция персонального террора, но сейчас это не так. Террористы хотят нанести суммарно максимальный вред. Например, заставить тратить нереальное количество денег и человеко-часов на что-то, что потом ни во что не выливается. Террористы за минимальные усилия, условно за 10 терактов в год, получают огромное плечо экономической прибыли с точки зрения ущерба. И тут вопрос следующий: как бы печально это ни было с точки зрения государства, нам нужно четко понимать соотношение риска и какого-то результата.
— Но хотя бы рассказывать детям, что нельзя поднимать условные 10 рублей с земли, как это сделал мальчик Глеб из Красногорска, мы должны? Вот он поднял — и потерял руку...
Е.И.: — Такие разговоры повысят бдительность и тревогу. Здесь есть побочный эффект: если у вас вдруг получится, и вы сможете ребенку объяснить, что вот туда не ходи, там злые дяди, наблюдай, — вы, может, и не создадите у ребенка паранойю, но поднять уровень тревоги можете. А уж в преддверии ОГЭ и ЕГЭ панические атаки ему будут обеспечены.
По большому счету мы ничего другого сделать не можем. Любая бдительность работает за счет тревоги: я должен быть настороже и тогда буду знать, что могу отслеживать происходящее. Если я не настороже — я ничего не отслеживаю. Вы хотите, чтобы был контроль? Значит, надо, чтобы ребенок отдавал часть своего ресурса ежеминутно. Хотите ли вы, чтобы ваш ребенок, уходя на площадку, был бдительным и выявлял подозрительные предметы в урнах и так далее? Да, в общем-то, нет на самом деле. Потому что тогда у вас ребенок никогда не расслабится и не погуляет. Вы хотите, чтобы количество этих терактов было пренебрежительно мало? Но здесь — как с ДТП: мы хотим их, конечно, уменьшать...
— Да, политика нулевой толерантности работает как с дорожными авариями, так и с терактами и диверсиями.
Е.И.: — Да, но мы не можем довести число ДТП до нуля. Мы могли бы выдергивать взрослых людей раз в месяц и устраивать собрания на работе, следить за тем, как они водят машину, — но так тоже нельзя. Здесь нужен какой-то баланс, который вкратце вычисляется так: сколько у нас терактов и можно ли придумать что-то другое, чтобы защититься?
Как психолог я считаю, что накачивать школьников тревогой может быть намного хуже с точки зрения суммарного вреда. Вред от терактов мы видим, потому что он очень яркий, сконцентрирован в конкретных случаях. Условное повышение тревоги может быть в 10 000 раз меньше, но сработает на гораздо большее количество людей — в 50 000 или 10 000 раз больше. И тогда суммарный вред будет размазан на всех детей. Это очень много, и это требует исследований.
0
31.56
